Если посмотреть Святцы, то там найдётся очень мало святых батюшек. Священники-новомученики прославлены в большом количестве, но они именно как мученики просияли, а приходских батюшек прославлено очень мало. Навскидку на ум приходят только праведные Алексей Московский и Иоанн Кронштадтский, но оба случая уникальны и всех равнять под них просто невозможно.
Попытаемся разобраться, почему так. Думается, что священник свят уже просто по принадлежности к священству, к тому роду занятий, к которому он принадлежит. Служение Литургии, Крещение, Миропомазание, душепопечение (это в чистом виде любовь ко Христу, потому что, если любишь Его, то должен пасти Его овец) – суть атрибуты той святости, а как иначе?
Но батюшка приходской, имея такое призвание высоты, живёт, неся своё бренное тело, страсти, заботы… Получается, что он и святой, но как бы авансом, что ли. Мечется между землёй и Небом. Священник постоянно имеет дело со смертью. Я это сразу почувствовал. Дело не в отпеваниях, а в Литургии. Сначала приношение Агнца, заклание, а только потом уже Воскресение и причастие. Такая длящаяся во времени и пространстве Великая Пятница. Это тоже не просто.
В кинофильме Андрея Тарковского «Сталкер» самое трудное испытание путешественников к заветной комнате называется мясорубка. Как-то после исповеди отец Димитрий мне так и сказал, что после рукоположения есть небольшой период неофитства, а дальше – мясорубка.
Очень это точно. Выдерживают это единицы. Но они есть достойные пастыри, которые высоко несут своё знамя Креста. Ими держится Церковь. Ими живём мы.
С батюшкой, отцом Димитрием, познакомился 14 лет назад, будучи худеньким юношей «со взором горящим». Если описать моё впечатления от встреч с батюшкой, очень уместно будет стихотворение Арсения Тарковского: Свиданий наших каждое мгновение
Мы праздновали, как богоявленье…
Стихотворение, конечно, о другом, но оно первым вспомнилось после смерти батюшки. Не помню я такого, чтобы не хотелось его видеть, или говорить. Однажды было разногласие, но об этом отдельно.
За 14 лет я побывал студентом, чтецом, ночным и дневным церковным сторожем, женился, стал диаконом, директором воскресной и семейной школ, священником, отцом семерых детей. И всё это проходило рядом с отцом Дмитрием. Вернее не проходило, а он был непосредственный участник всей моей жизни с 25 лет. Он нас венчал, пел те же тропари «Святии мученицы» на моей диаконской хиротонии, крёстный троих моих детей, ещё двоих крестил, а последнюю не успел, вернее, не смог, в отпуск уехал.
Когда я стал священником, то я столкнулся с тем, что непонятно, как быть с душепопечением. Ну нет про это ничего и нигде, так, крохи небольшие. Батюшка учил меня очень кропотливо и долго. Я был решительным и рьяным, он хотел от меня другого. Терпел, наставлял и снова терпел мои ошибки и нелепости. Он был очень сильным духовником. Это сразу было понятно, но как-то немногими оценено. Наверное, потому что если ты приходил к нему на исповедь, то и жить должен был соответственно. Рождение детей без участия своей воли, частое причащение, христианский, евангельский внутренний мир. Батюшка не был строгим, но двойственности в основных понятиях не терпел. И он всем давал быть свободными. Это меня поражало до глубины души. Ну видно же, что человек пользуется этим и не во благо Церкви, приходу! А батюшка его терпел, ждал, когда он сможет обратиться. Ждал до последнего, до невозможности ждал.
Сейчас, когда его не стало, у меня впервые появилось ощущение, что я взрослый человек, что мне почти сорок лет. Потому что мы жили за ним, как за стенами цитадели. Батюшка, помоги! Батюшка, пропадаем! Помещения отнимают, обижают! И шеф (так мы его стали называть с подачи одного геолога, т.к. в геологоразведовательных партиях руководителя называют – шеф) с развивающейся бородой прибегал нам на помощь. Решал все проблемы. От богослужебных до сложных медицинских операций (масштабный был человек, широкий). Мирил таких врагов, что если бы не его вмешательство, они убили бы друг друга.
Я старался не пропускать ни одной воскресной или праздничной службы, когда он служил. Придумал такую схему: совершал проскомидию и уходил на исповедь, а потом возвращался, я ведь в облачении, значит имею повод уйти с исповеди. И так много лет. Мне хотелось напитаться его служением, его ритмом и голосом – это было очень красиво! Молился батюшка очень просто и не было ни в одном его жесте, взгляде, выражении – ничего лишнего, надуманного. Это была красота зрелого мужа. Авраамическое что-то было в нём. Многие страдали, что он опаздывает всегда, служит долго, а я просто с ума сходил от счастья сослужения с ним.
Священство давалось батюшке не просто. С одной стороны он был создан для него, а с другой были болезни. Это те самые скорби, которые пытаются отлучить, отогнать священника от Бога. Он очень много болел. Причём эти болезни были у него уже очень давно.
Мог бы лечиться себе и забыть обо всём, но нет. Таскал с собой авоську лекарств. Лечился как-то по-своему всегда. Ему врачи одно, а он как заправский медик, им совсем другое. В батюшке было очень сильное мужское, волевое начало. Поэтому он сам на всё решался и ни от кого, кроме Бога, не требовал разрешения. Когда мы познакомились, он уже во всю болел. Ходил такими маленькими шажками и очень не быстро. Отцы, кто знал его раньше, говорили, что у него бывали сердечные приступы в алтаре, и они домой его возили. Добавляли, что, наверное, долго не проживёт с таким сердцем. Как-то встретили его в Тихоновском университете, где он недолго преподавал литургику. Безмерно уставший, батюшка шёл с расстёгнутым воротом подрясника. Однажды батюшка подарил свой портфель моему тестю, а дома, когда открыли, нашли пузырёк с валокардином. Тесть сказал, что у кого сердце доброе, у того оно и болит. Говорил, что жизнь – не главная ценность. Главная ценность – Смерть и Воскресение Христа!
Однажды он лежал в больнице (почти насильно положили), а я приехал его причастить. Батюшка причастился, и мы с ним побежали по всему отделению. Он там со всеми перезнакомился, провёл беседы, и мы причастили человек десять. Он был героем какой-то эпической поэмы, людей таких не бывает. Ему бы к Гоголю на страницы, к Гомеру. Он там бы отлично смотрелся. А он тут с нами возился.
Ещё один очень личный и важный момент. Я потерял друга. Это первая осознанная мысль после смерти батюшки. Это километры пустоты, которую теперь кто заполнит? «Брат от брата помогаемь, яко град тверд и высок» (Прит 18.19). Нашим совместным служением было положено начало того, что я теперь имею. Батюшка очень поддержал меня и многое мне открыл. Поддержал в начале пути. Отец Павел Флоренский пишет: «…толчком таким бывает столь обычное и столь непонятное рассудку откровение человеческой личности, – в восприемлющем это откровение являющее себя как любовь». Что тут скажешь? Разве продолжить цитировать: «Любовь дает встряску целому составу человека, и после этой встряски, этого «землетрясения души», он может искать. Любовь приоткрывает ему двери горних миров, и тогда веет оттуда прохладою рая. Любовь показывает ему «как бы в тонком сне» лучезарный отблеск «обителей», – на мгновение сдергивает пыльный покров с твари, хотя бы в одной точке, и обнаруживает бого-зданную красоту ее; дает забыть о власти греха, выводит из себя, говорит властное «стой!» потоку мятущихся помыслов самости и толкает вперед: «Иди и найди во всей жизни то, что видел в полуочертаниях и на мгновение». Да, лишь на мгновение… Теперь душе предстоит выбор: или погружаться во грех, разъедающий личность, или же… украшать себя горнею красотою».
Что теперь делать? Пойдём искать то, что батюшка открыл и показал нам своей любовью.
Решительности он был неимоверной. Как-то на Крещение вода в храме исчезла. Что-то сломалось в системе подачи воды. Мороз, очередь стоит несколько километров и только увеличивается. Катастрофа! Батюшка прыгнул в машину и исчез куда-то. Через пять минут приехал уже с пожарной машиной, с неё наполнили наши резервуары, подключили шланги к системе пожаротушения.
Мы начинали вместе нашу школу «Вифания». Мне было страшно, а он говорил, что главное – ввязаться. Наполеон!
Он открыл мне лирическую поэзию. Вернее, научил её слышать. Читать её самому бесполезно. Нужен чей-то голос, проводник. Как батюшка читал! И всегда плакал, читая. Как он был поэтичен. Многое знал наизусть.
Однажды батюшке сказали, что я хочу стать настоятелем вместо него. Другими словами – подсиживаю. Есть добрые люди на русской земле… Подходит ко мне о.Дмитрий и, улыбаясь своими добрыми глазами, говорит: пиши рапорт. Я удивился. «Какой рапорт?»,- говорю. Он рассказал. Долго смеялись. Про рапорт, конечно, была шутка. Мы были друзьями и собратьями и таких мелких и подлых вещей между нами быть не могло. Да и столько мы видели у нас тех, кто хотел вместо него быть настоятелем, что моя фигура на их фоне была очень смешная.
Я в последнее время относился к нему, как к старцу. Всё что ни скажет, так и делал. Согласен, не согласен… Шеф сказал, я даже не думал, шёл и сразу делал. Пусть мир бы весь перевернулся, а я бы с ним больше никогда бы не поспорил. В начале моего священства был у нас конфликт. Даже не конфликт. Просто мне казалось, что сейчас одним махом можно взять и нашу приходскую жизнь превратить в одну большую сказку. Батюшка вытерпел все мои нападки и приступы неофитства. Спасибо ему за это. Кто бы ещё стал терпеть кротко и любя? И эта его кротость и терпение дали мне больше, чем строгие вразумления.
Когда батюшка умер, нужно было его облачить. Я сразу же позвонил и вызвался. Боялся. Это был первый день после его смерти, рана в душе кровоточила, и облачать усопших священников не доводилось до этого. Но когда увидел батюшку в часовне, всё прошло. Так было тяжело на душе, а после жить стало не легче, но возможно. От облачения осталось впечатление, что мы (нас трое отцов было) одеваем младенца. Всё то же самое. Младенец сам не может ни рукой пошевелить, ни ногой – всё за него надо делать. Вот и батюшка как младенец был. Родился в жизнь вечную.
Столько всего было у о. Димитрия, кому и за десять жизней столько не прожить, а батюшка уместил всё в свои неполные 57 лет.
А ещё я всегда любовался его семьёй. Они с матушкой для меня всегда были, как две горы. Такие Эльбрус с Казбеком. Сильные, мощные. Как теперь жить? Не понятно. Помню очень хорошо их у Васиного (старший сыш батюшки, умер в 2008 году) гроба. Я тогда поразился, насколько они сильные. Что-то аскетическое, глубоко церковное было в их словах, выражениях, действиях. Матушка теперь одна осталась…
То, что у меня семья большая – их заслуга. Просто я увидел на их примере, что возможно так вот честно жить перед Богом, не воздерживаться от рождения детей, что от этого только больше счастья и любви.
…Один мой очень близкий человек сказал, что раньше боялся смерти, но после того, как умерли близкие люди, ему уже не страшно, потому что его там встретят.
Я тоже боялся смерти. А теперь нет. Знаю точно, что только глаза сомкнутся, тут же увижу батюшку. Он скажет: «Пойдём, отец, я тебе тут всё покажу».
Иерей Сергий Сиротин